Петро Онуфрийовыч перебрался в Одессу с высоконравственной задачей украинизации этого самодостаточного и самодовольного городка. Петро Онуфрийович вовсе не злой практичный человек. В большой комнате повесил вышитый матерью портрет Тараса Григорьевича Шевченко, рядом – цветную фотографию самой матери, которую не посещал уже года три: с тех пор, как одалживал недостающие деньги на покупку этой самой квартиры
С новыми соседями общается исключительно по-украински, стараясь говорить как можно более отчетливо, будто у тех проблемы со слухом или они не понимают украинского. Ему и невдомек, что эти незлобивые люди выросли на украиноязычной литературе, что в свое время Дом книги на Дерибасовской был забит отлично переведенной на украинский мировой классикой, зарубежными приключенческими романами, детективами, научной фантастикой, что все зачитывались толстым журналом «Всесвiт», что проблемы были как раз с русскоязычной книгой.
В домашнем быту Петро Онуфрийовыч, случается, предательски переходит на русский, что его не на шутку пугает. Он изо всех сил старается пополнять словарный запас, совершенствовать лексику. Однажды даже добрался до книжных развалок Староконного, где торговал объемистый академический украинско-русский словарь ненавистных совдеповских времен, который продавец почему-то называл националистическим, но так и не сторговал.
Старая добрая армянка, квартальная торговка зеленью и овощами, тоже прекрасно понимает Петра Онуфрийовыча и отвечает ему по-русски с трогательным акцентом. Когда он торговал три головки чеснока, армянке стало неловко, что каждая из них станет в три гривны, хотя цена обычная: «Да ладно, давайте, сколько есть». И рачительный Петро Онуфрийовыч, сэкономив две гривны, утешил: «Нічого, все буде добре, ми ще на початку шляху в Європу». Зеленщица печально кивает: в свое время она бежала из Сумгаита, и кое-что знает о светлом будущем. И на Привозе демонстративный суржик Петра Онуфрийовича без труда понимают лоточники – грузины, азербайджанцы, узбеки, не говоря уже об отечественных болгарах, гагаузах, корейцах. Отвечают по-русски, он досадует, миссия начинает представляться невыполнимой.
Исполненный вечерней грусти, Петро Онуфрийович взирает из окна третьего этажа на небольшой заасфальтированный дворик, прикидывая, где теоретически можно бы устроить палисадник с огородиком. Тоскливый взор его перехватывает старожил Фима по прозвищу Бронтозавр. Обстоятельства сложились так, что Петру Онуфрийовычу принадлежит квартира, в которой еще до войны жила Фимина семья. Отец пропал без вести на фронте при форсировании Днепра, бабка с дедом были в эвакуации, квартиру им не вернули, поселили в нижнем, цокольном этаже, где и прошла вся жизнь Бронтозаврова. «Махнемся квартирами, — улыбчиво кричит он Петру Онуфрийовычу, — срубим тут под окнами асфальт, устроим грядку. Я тебе помогу, зуб даю, весь двор мобилизую». «Шо я, шлимазл якийсь, — кричит в оборотку Петро Онуфрийовыч, — знайшов дурня».
Он уже знает слова, он уже и в самом деле на пути в Одессу. Тем временем солнце уходит к чертовой матери за рассохшиеся красного кирпича трубы, за разомлевшие от загара старые доживающие мансарды. Петро Онуфрийовыч засыпает с не совсем чистою миссионерскою совестью. И снится ему утешительно, как он величественно распашет проезжую часть ветхозаветной Арнаутской Слободки, чтобы вдохнуть в нее новую достойную жизнь, засеять рапсом, подсолнечником и кормовой кукурузой. Чтоб заколосился город, чтобы пользу приносил…