Нет, это было написано за полвека до Владимира Путина одним из величайших людей современности и ярым русофобом.
«Большим счастьем было для России, что в годы тяжелейших испытаний страну возглавил гений и непоколебимый полководец Сталин. Он был самой выдающейся личностью, импонирующей нашему изменчивому и жестокому времени того периода, в котором проходила вся его жизнь. Сталин был человеком необычайной энергии и несгибаемой силы воли, резким, жестоким, беспощадным в беседе, которому даже я, воспитанный здесь, в британском парламенте, не мог ничего противопоставить. Сталин прежде всего обладал большим чувством юмора и сарказма и способностью точно воспринимать мысли. Эта сила была настолько велика в Сталине, что он казался неповторимым среди руководителей государств всех времен и народов. Сталин произвел на нас величайшее впечатление. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логически осмысленной мудростью. Он был непобедимым мастером находить в трудные моменты пути выхода из самого безвыходного положения. Кроме того, Сталин в самые критические моменты, а также в моменты торжества был одинаково сдержан и никогда не поддавался иллюзиям. Он был необычайно сложной личностью. Он создал и подчинил себе огромную империю».
От шока первых дней войны Сталин оправился достаточно быстро. По крайней мере, вскоре был образован Государственный комитет обороны, утвержден «Мобилизационный народнохозяйственный план III квартала 1941 года», принято решение о производстве «тридцатьчетверок» на Сормовском заводе, проведено совещание с авиаконструкторами, рассмотрены перспективы партизанского движения. Но, между нами говоря, очень похоже, что спокойствие и деловитость Сталина были лишь маской.
Потому что кадровые перестановки на фронтах, сама система отношений с армейским командованием говорят о том, что Сталин был буквально в панике. Генеральские головы летели с плеч, звания и должности тасовались со скоростью карточной колоды в руках нервного игрока. Но что-что, а держать лицо «отец народов» умел.
Как вспоминает его переводчик Валентин Бережков, «Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители были настроены весьма пессимистически. А уезжали они из Москвы в полной уверенности, что советский народ будет сражаться и в конечном счете победит. Но ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Так что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиков менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным.
Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу непринужденности, спокойствия. …Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же, как и тогда, когда после посещения британским министром иностранных дел Антони Иденом подмосковного фронта во второй половине декабря 1941 года он заявил: «Русские были два раза в Берлине, будут и в третий раз…». Неисправимые сталинисты могут расценить такое пророчество как свидетельство прозорливости вождя. Но мне представляется, что он и тут играл роль оптимиста. В узком кругу он не раз в те дни признавался, что «потеряно все, что было завоевано Лениным», что не избежать катастрофы».
Противник, между тем, продвигался все глубже в Россию. Правда, не в том темпе, как это было запланировано германским генеральным штабом. Это Сталина несколько успокаивало. А кроме того, позволяло мобилизовать все силы, постепенно выйти из того состояния хаоса, что царило в СССР в первые дни войны. Обстановка на фронтах не позволяла наносить контрудары, но хотя бы стала ясной, относительно управляемой, с понятными, ясно видимыми опасностями. И одним из главных вопросов, которые должен был решить для себя Сталин, исходя из того, что доносила разведка, – оставлять ли Москву, или выстраивать ее оборону.
Эта мысль тревожила его, судя по всему, на протяжении всего лета и осени. По крайней мере, к ней он возвращался в разговорах с самыми разными людьми. Даже со своим шофером – Алексеем Кривченковым. Тот вспоминал: «В октябре 1941 г. я вез на машине Сталина. Разговорились об обороне Москвы. Сталин и говорит: «Остаюсь с русским народом в Москве, будем стоять насмерть».
А вот свидетельство заместителя начальника ГУО КГБ Шадрина: «Я по долгу службы стоял около членов Политбюро». Сталин тогда сказал: «Из Москвы я не поеду, никакого решения Политбюро я выполнять не буду о моей эвакуации в Куйбышев». Комендант же сталинской дачи Соловов и вовсе получил разнос за то, что без согласования с «хозяином» начал готовить к эвакуации имущество. Впрочем, дачу на всякий случай заминировали. Соловов вспоминал: «Немцы наступают, каждый час могут появиться у сталинской дачи. У меня голодуха, один нахожусь 5-й день. Звоню в Москву генералу Д. Шадрину и спрашиваю: «Немцы подходят. Ополчение от немецких танков бежит к Москве. Взорвать дачу?». Шадрин: «Взорвешь раньше времени — расстреляем, не взорвешь, оставишь немцам — тоже расстреляем. Решай сам, я тебе не советчик».
Пришел ко мне генерал, который командовал ополчением. У него язва желудка, он плачет, хватается за больное место и говорит: «Спаси меня, дай мне лекарство». Я ему налил стакан спирта. Он выпил залпом. Стало легче. Я взял машину у генерала Захаркина — и к Сталину. Застаю у него В. Румянцева и А. Василевского. Доложил. Они пошли к Сталину. Через полчаса вручили мне пакет от Сталина генералу Захаркину. Прибыл на дачу «Семеновское». Захаркин прочитал и приказал: «Назначить Соловова комиссаром округа Дачи, станции Барыбино, деревни Семеновское». Меня вооружили, поставили на котловое довольствие».
Окончательное решение было принято в ночь на 19 октября. Как вспоминал Василий Пронин, председатель Моссовета, член Военного совета Московской зоны обороны: «Нас пригласили на заседание ГКО, там предстояло обсудить один вопрос: будем ли защищать Москву? Вначале, как обычно, все члены ГКО собрались в здании правительства в Кремле: Берия, Маленков, Молотов и другие. Из военных – один командующий МВО генерал Артемьев… Когда собрались в комнате, откуда предстояло идти в кабинет Сталина, Берия принялся уговаривать всех согласиться оставить Москву. Он был за то, чтобы сдать город и занять рубеж обороны на Волге. Маленков поддакивал ему. Молотов бурчал возражения, остальные молчали… Потом вышли через главный выход, пошли к Никольским воротам в кабинет Сталина. Вошли. Было нас человек десять. Сталин ходил по кабинету со своей трубкой. Когда расселись, спросил: «Будем защищать Москву?!». Все угрюмо молчали. Он выждал некоторое время и повторил вопрос. Опять все молчат. «Ну что же, если молчите, будем персонально спрашивать».
Сначала обратился к сидевшему рядом Молотову. Молотов ответил: «Будем». Так ко всем обратился персонально. Все, в том числе и Берия, заявили: «Будем защищать». Тогда Сталин говорит: «Пронин, пиши». Я взял бумагу и карандаш. Сталин принялся диктовать. «Сим объявляется…». Потом приказал Постановление ГКО немедленно передать по радио. Сам подошел к телефону, связался с восточными округами и стал по маленькой записной книжке диктовать командующим номера дивизий, которые следовало срочно направить в Москву. Кто-то, кажется, с Урала заявил: можем по тревоге такую-то дивизию погрузить, но нет вагонов. Сталин ответил: «Вагоны будут. Здесь сидит Каганович, головой отвечает за то, чтобы подать вагоны».
О том, что было дальше, из школьного курса истории знает, наверное, каждый: немцы были остановлены под Москвой и отброшены дальше, проведено несколько успешных локальных операций. Но тут Сталин почувствовал «головокружение от успехов». Нет, понять его можно, и вполне. То, что произошло минувшим летом, тяготило его пуще всякого бремени. Поэтому он не планировал наступления, он требовал, чтобы враг был отброшен. Требовал под угрозой репрессий, расстрелов, чего угодно. Его воле противостоять боялись. Поэтому поражение в Крыму, загнавшее брошенные на переправе воинские части в каменоломни Аджимушкая, неудачи под Харьковом, потеря 2-й Ударной армии Андрея Власова – целиком и полностью его вина. Личная. Впрочем, хотя это никого и не оправдывает, необходимо сказать, что все эти поражения были тяжелым ударом для самого Сталина. Летом 1942-го он находился почти в такой же панике, как и год назад. Ничем иным не объяснить пресловутого приказа «Ни шагу назад!». Впрочем, опять-таки, внешне он своего состояния не выдавал.
Впрочем, несправедливо было бы говорить только о просчетах Сталина. Потому что он приложил руку к планированию сражения, переломившего весь ход Отечественной войны – Сталинградской битвы. План окружения 6-й армии разрабатывался втроем – Жуковым, Василевским и Сталиным. Об успешности операции, как мне кажется, рассказывать не нужно. А что сказать просто необходимо, так это то, что победа под Сталинградом была неимоверно важной для него самого.
Нет, по прошествии времени он станет воспринимать все как само собой разумеющееся, как проявление своего «гения», неотъемлемую часть личности «вождя всех времен и народов». Благо нахождение на вершине пирамиды власти еще не делает человека устойчивым к пропаганде. Особенно, если пропаганда эта льстит его самомнению. Но на ту пору это было озарение, план, составленный отчасти от безысходности и позволивший выиграть сражение. Собственно, с этого момента можно говорить о Сталине как о Главнокомандующем, а не как о человеке, просто занимающем эту должность. С этого времени к нему вернулся его дар «волшебника», способного организовать практически все, что угодно, из ничего, дар, утраченный им в начале войны, забытый под гнетом ощущения собственной вины, некомпетентности, неспособности соответствовать статусу ленинского ученика.
Маршал Александр Василевский пишет об этом: «Это было в 1943 году в боях за Днепр. Когда я при очередном телефонном докладе Сталину подчеркнул, что задержка в быстром осуществлении наших планов на Нижнем Днепре вызывается нехваткой сил, которые мы, выполняя утвержденные и продиктованные Ставкой решения, вынуждены дробить здесь между несколькими направлениями, решая целый ряд задач одновременно, Сталин ответил: «Если это так, то и не надо наступать сразу всюду. Поставьте Толбухина в оборону, ограбьте его и отдайте все, что можно, Малиновскому, пусть он наступает. Потом, когда основные задачи, стоявшие перед Малиновским, будут решены, поставьте его в оборону, ограбьте его, отдайте максимум возможного Толбухину и толкайте его в наступление. Вот это и будет правильная координация сил двух фронтов».
«Могу твердо сказать, – писал Георгий Жуков, – что Сталин владел основными принципами организации фронтовых операций, операций групп фронтов и руководил ими со знанием дела, хорошо разбирался в больших стратегических вопросах. Эти его способности как Верховного Главнокомандующего особенно раскрылись, начиная со Сталинградской битвы… В руководстве вооруженной борьбой в целом И. В. Сталину помогали его природный ум, опыт политического руководства, богатая интуиция, широкая осведомленность. Он умел найти главное звено в стратегической обстановке и, ухватившись за него, оказать противодействие врагу, провести ту или иную крупную наступательную операцию. Несомненно, он был достойным Верховным Главнокомандующим».
Впрочем, что там Главнокомандующим? Теперь, когда кризис миновал, его интересовало решительно все, что можно было бы применить для победы. Казалось, что вернулся тот молодой грузин Джугашвили, что с нуля сумел выстроить оборону Царицына. Вячеслав Молотов вспоминал: «Во время финской войны Сталину привезли новый пулемет на полозьях. Сталин лазил по ковру с этим пулеметом, нашел несколько недостатков – с большим знанием дела. У Сталина была поразительная работоспособность. То, что ему нужно было, он досконально знал и следил. И смотрел не в одну сторону, а во все стороны. Это политически важно было, скажем, авиация – так авиация, пушки – так пушки, танк – так танк, положение в Сибири – так положение в Сибири, политика Англии – так политика Англии».
Или вот еще воспоминание: «Сталин имел большие познания в техническом оснащении самолетов. Бывало, соберет профессуру поодиночке, разберется во всех тонкостях, потом на совещании как начнет пулять тончайшими вопросами, – мы все рты поразеваем от удивления». А ведь это говорит Алексей Байдуков – профессиональный летчик. Попробуй, удиви такого знанием предмета!
Вторит им и маршал Баграмян: «В тот памятный вечер, оставивший у меня неизгладимое впечатление, И. В. Сталин не раз по ходу доклада и в процессе его обсуждения также разъяснял нам, как наилучшим образом использовать боевые свойства пехоты, танков, авиации в предстоящих летних операциях Красной Армии… Из Кремля я вернулся весь во власти новых впечатлений. Я понял, что во главе наших Вооруженных Сил стоит не только выдающийся политический деятель современности, но также и хорошо подготовленный в вопросах военной теории и практики военачальник». Интересно, не правда ли? Как подменили вождя!
В не меньшей степени интересовался он и положением на фронтах. Настолько, что порядка десятка раз за войну выбирался в район боевых действий. Вот – описание одной такой поездки: «Ехал Сталин ночью в первых числах августа 1943 г. Второго был он в Гжатске. Затем на простых автомашинах переправился по оврагам и речкам в Юхново к генералу Соколовскому и Булганину. Там был при штабе фронта госпиталь для тяжелораненых. Сталин посетил этот госпиталь. Там были на лечении красноармейцы без рук, без ног. Сталин ознакомился с ранеными и произнес как бы сам себе: «Это и есть война со всеми бедами, которые терпит русский народ». Вскоре Сталин там почувствовал себя плохо. Хотели вызвать врача, но Сталин отказался от медпомощи. Впереди был город Ржев и контрнаступление наших войск. Надо было освобождать Смоленск и другие ворота на Москву. 4 августа 1943 г. …поехали на станцию Мителево. Перед нами стоял спецпоезд. Огня в нем и тепла нет. Сталин… зашел в вагон. Спросил: «Из обслуги кто-либо есть в вагонах?».
Молниеносно перед Сталиным вырос, как из-под земли, бравый старик с казацкими усами и с бородой, расчесанной надвое. Старик оцепенел, представ перед Сталиным. Он взял руку под козырек и вытянулся в струнку. Сталин: «Как с освещением в вагоне?». Старик: «Товарищ Сталин, будет освещение». Сталин: «А как с теплом в вагоне?». Старик: «Будет сию минуту тепло». Старик, очевидно, это был старший проводник, продолжал стоять перед Сталиным навытяжку, держа руку под козырек. Сталин спокойно подошел, взял руку служаки от козырька, опустил ее и заметил: «Зачем так много чести для нас?». Старика точно ветром сдуло. Сразу появились электросвет и тепло».
Ну и, разумеется, на отношениях Сталина с окружающими перелом в войне сказался наилучшим образом. «После того как советские войска освободили Минск, Сталин был в прекрасном, приподнятом настроении, вспоминал Александр Василевский. – Как-то в один из вечеров он пригласил к себе на квартиру группу военачальников, чтобы отметить такое большое событие. На прием к И. В. Сталину С. М. Буденный пришел с баяном, и это создало непринужденную праздничную обстановку. Сталин первым положил начало откровенности и дружественности в отношениях между присутствующими. Произносились тосты, пели, кое-кто плясал. Сталин с удовольствием смотрел на пляшущих, подбадривал, а потом всех обнимал и некоторых даже целовал. За время неудач советских войск он много выстрадал, сейчас же был глубоко удовлетворен ходом военных действий на фронтах и не хотел скрывать своих чувств».
На самом деле просто удивительно, как ему удалось переломить себя, преодолеть личный кризис, неуверенность в себе. Человека с менее твердым характером такая ситуация повергла бы в прах, а Сталин – гляди-ка! – сумел подняться и выправить ситуацию. Это, пожалуй, то проявление личности, которым впору восхищаться!
Одним из проявлений «волшебных» умений организатора стало и взаимодействие с союзниками. Сталину удалось выстроить систему отношений таким образом, что его партнеры по переговорам негласно признавали его старшинство. «Меня, аристократа, как пружина поднимала с кресла, когда в зал заходил Сталин. Мало того, я вставал навытяжку, как ученик, и держал руки по швам», – вспоминал впоследствии Уинстон Черчилль. Как следствие, предложения Сталина звучали подчас как требования, но при этом не «коробили» союзников, – этот тон воспринимался как должное. И авторитет Советского Союза поднялся на недосягаемый прежде уровень. Теперь западные державы видели перед собой не просто «страну революционеров», а истинную империю – сильную, несмотря на то, как по ней ударила война, и опасную.
И, добавим, сумел выиграть войну, которая едва не стала гибельной для России и Европы.
Что еще добавить к характеристике, данной Сталину Уинстоном Черчиллем? Пожалуй, всего два эпизода. Телохранитель Сталина Василий Туков вспоминал, как члены Политбюро решили к параду Победы сшить Сталину новую форму Генералиссимуса: «Сказано — сделано. Начальник тыла Армии А. Хрулев быстро заказал у Легнера три формы Генералиссимусов. С эполетами, галунами, позументами и атласными накидками. Хрулев привел в приемную к Сталину трех «генералиссимусов». Попросил Сталина выбрать одну из форм. Сталин вышел из кабинета, бросил взгляд и спросил у Хрулева: «Это кто такие?». А. Хрулев: «Это пошитые формы для парада Победы». Снова Сталин сверкнул глазами «Нет уж, мне что-либо попроще. Такое мне не подойдет. Павлины не водятся на Красной площади». А. Хрулев скомандовал молодцам: «Кругом, шагом марш из приемной!».
Ну и жуковское воспоминание, разумеется. «18 июня 1945 года меня вызвал к себе на дачу Верховный. Он спросил, не разучился ли я ездить на коне. – «Нет, не разучился, товарищ Сталин». – «Вот что. Будете принимать парад Победы. Командовать парадом будет Рокоссовский». Я ответил: «Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать вам? Вы – Верховный Главнокомандующий, по праву и обязанности следует вам принимать парад». Сталин сказал: «Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы – помоложе». Вот теперь портрет вождя в годы войны готов полностью.
Но все хорошее постепенно заканчивается. Так и «светлый» сталинский период постепенно пошел на спад. Сталин все меньше интересовался деталями, все меньше вмешивался в повседневную жизнь страны. Это и было его трагической ошибкой, потому что те, кого он возвысил, кого он поставил на руководящие посты, постепенно стали прибирать его власть к рукам. Нет, он по-прежнему мог быть энергичным, у него случались проблески активности, когда он брался судить о правильности или неправильности тех или иных событий, брался карать или миловать. И этих моментов члены Политбюро боялись более всего, потому что видели в них прежнего Сталина, опасного и грозного. Но такое случалось все реже и реже. Можно с уверенностью сказать, что все его силы, весь немалый потенциал ушли на войну. И теперь он не более чем доживал отведенное ему время, в большей степени обращаясь к прошлому, чем к будущему. Похоже, что в этот период он снова начал писать стихи. По крайней мере, его перу с определенной долей уверенности приписывается следующий текст:
Поговорим о вечности с тобою:
Конечно, я во многом виноват!
Но кто-то правил и моей судьбою,
Я ощущал тот вездесущий взгляд.
Он не давал ни сна мне, ни покоя,
Он жил во мне и правил свыше мной.
И я, как раб вселенного настроя,
Железной волей управлял страной.
Кем был мой тайный высший повелитель?
Чего хотел он, управляя мной?
Я, словно раб, судья и исполнитель,
Был всем над этой нищею страной.
И было все тогда непостижимо:
Откуда брались силы, воля, власть.
Моя душа, как колесо машины,
Переминала миллионов страсть.
И лишь потом, весною, в сорок пятом
Он прошептал мне тихо на ушко:
«Ты был моим послушником, солдатом,
И твой покой уже недалеко!»
…На протяжении всей жизни он с кем-то боролся, противостоял врагам – реальным или выдуманным, подозревал, строил интриги и был, казалось, просто непобедим. Но в те послевоенные восемь лет ему пришлось столкнуться с врагом, победить которого не удавалось еще никому, – со старостью. Ему не давала покоя подозрительность, постоянно мерещились происки врагов, преследовал страх неудач. Окружение же, стараясь обезопаситься, отвлечь его внимание, активно подыгрывало Сталину. Судя по всему – это и было источником абсолютно нелепых послевоенных репрессий. То, что происходило в СССР в 30-х, – имеет вполне логичное объяснение, но кампании типа «дела врачей» или преследования кибернетики выглядят по сравнению с этим абсолютно иррационально. Только в последние месяцы жизни ему удалось разглядеть настоящего врага, – врага, которого он сам и создал. Не «человекообразных убийц в белых халатах», а партийных руководителей, рвущихся к еще большей власти. Но для того, чтобы низвергнуть их, у него уже не было времени…